cien años de soledad.
Туман плотным занавесом отгородил меня от всего мира.
В чём прелесть Владивостока, так это в таких туманных днях. Остаётся только звук, но и он как-то глохнет в белом облаке, укрывшем город.
Я не слышу криков чаек; влажность воздуха такова, что они, пожалуй, и вовсе не решаются совершить свой ежедневный круг почёта над Луговой. Слух оставил мне лишь тихие щелчки клавиш и тревожные гудки поездов. Практически безупречный вакуум.
Мне бы хотелось научиться писать о себе в духе Джойса или Вулф, чтобы мысли мои текли сплошным потоком, непрерывным и плавным, тягучим и неспешным, но мечта эта всё ещё мечтою и остаётся.
Дело в том, что мысли в моём сознании формируются немного иначе; едва ли они похожи на течение реки; куда больше в них острых углов, ступеней и карнизов, чёткого ритма чеканного шага Маяковского.
Фразы мои отрывисты и сухи, подчас сознание моё выдаёт лишь одно ёмкое слово, характеризующее пространное описание любой ситуации или предмета.
Я намеренно излагаю мысли в длинных и подчас запутанных предложениях, пытаясь придать им хоть какую-то плавность повествования; чёрта с два у меня это получается.
Вот и снова кофе, вот и литературщина, сочащаяся из каждой поры. Бывают же люди, манера письма которых подкупает сразу и навсегда; ни одного лишнего слова, каждая фраза, казалось бы, выверена и продумана, но у повествования лёгкий привкус небрежности, благодаря которому с самого начала понимаешь, что человек не старался создать красивую обёртку для своих слов: те текли и текли, струились по клавиатуре быстрыми журчащими ручейками, но никто не преграждал им путь, не указывал дорогу; река мыслей просто прокладывала собственное русло, интуитивно выбирая наилучшее направление.
Как же грустно осознавать, что я вовсе не таков.
В чём прелесть Владивостока, так это в таких туманных днях. Остаётся только звук, но и он как-то глохнет в белом облаке, укрывшем город.
Я не слышу криков чаек; влажность воздуха такова, что они, пожалуй, и вовсе не решаются совершить свой ежедневный круг почёта над Луговой. Слух оставил мне лишь тихие щелчки клавиш и тревожные гудки поездов. Практически безупречный вакуум.
Мне бы хотелось научиться писать о себе в духе Джойса или Вулф, чтобы мысли мои текли сплошным потоком, непрерывным и плавным, тягучим и неспешным, но мечта эта всё ещё мечтою и остаётся.
Дело в том, что мысли в моём сознании формируются немного иначе; едва ли они похожи на течение реки; куда больше в них острых углов, ступеней и карнизов, чёткого ритма чеканного шага Маяковского.
Фразы мои отрывисты и сухи, подчас сознание моё выдаёт лишь одно ёмкое слово, характеризующее пространное описание любой ситуации или предмета.
Я намеренно излагаю мысли в длинных и подчас запутанных предложениях, пытаясь придать им хоть какую-то плавность повествования; чёрта с два у меня это получается.
Вот и снова кофе, вот и литературщина, сочащаяся из каждой поры. Бывают же люди, манера письма которых подкупает сразу и навсегда; ни одного лишнего слова, каждая фраза, казалось бы, выверена и продумана, но у повествования лёгкий привкус небрежности, благодаря которому с самого начала понимаешь, что человек не старался создать красивую обёртку для своих слов: те текли и текли, струились по клавиатуре быстрыми журчащими ручейками, но никто не преграждал им путь, не указывал дорогу; река мыслей просто прокладывала собственное русло, интуитивно выбирая наилучшее направление.
Как же грустно осознавать, что я вовсе не таков.