cien años de soledad.
Крайняя степень паршивости.
Я дожидаюсь, пока все уснут, и выхожу на балкон. Я ждал этого момента целый день.
Затягиваюсь жадно, поминутно оглядываясь через плечо. Мать не выносит, когда я курю при ней. И не имеет значения, что она спит в другой комнате.
Остро пахнет осенью и дождём. Сигаретный дым вполне гармонично дополняет эту симфонию ароматов.
Капли срываются с карниза и разбиваются о пальцы. Сигарета слегка намокает, но не гаснет.
В этот момент мне абсолютно плевать на намерение завязать с курением. Мне слишком хреново, чтобы отказать себе в возможности выпустить в осень вместе с дымом немного своей боли.
Боль. Боль. Больбольбольболь. Внутри всё переворачивается и скручивает внутренности в один большой вибрирующий ком. Последняя затяжка - и жалкий трупик сигареты отправляется в свой первый и последний полёт.
Я с наслаждением вдыхаю ночной воздух и собираю капли, падающие с карниза, сложив ковшиком ладони. Здесь дождь пахнет дождём, а не бензином. Я уже почти забыл, как это бывает.
Я закрываю балконную дверь и иду в ванную.
Стою под душем, вспоминаю о своём "жаль, что нельзя вымыть с мылом душу", невыразительно смотрю на мигающие цифры на табло водонагревателя. 76.
Семьдесят шесть. Ну нет, так долго мне точно не протянуть.
Какие-то странные, будто и не мои вовсе, рассуждения о тихом загородном доме, кресле-качалке на крыльце и долгих закатах, когда тёплые лучи заходящего солнца ласкают слегка подрагивающие пальцы, цепко сжимающие любимую книгу, заставляют щуриться и улыбаться, а время кажется таким бесконечно долгим и всё тянется, тянется, тянется, пока последние лучи скользят по широким ступеням крыльца.
Когда я выключаю воду, на табло мигает злополучное 27.
Двадцать семь.
Когда меня впервые посетила мысль, что я умру именно в этом возрасте?
Я родился, когда моей матери было двадцать семь лет. Что ж, было бы логично умереть практически на пороге тридцатилетия.
Я механически вытираюсь и натягиваю на чуть влажное тело майку. Серую. У меня почти все вещи серого цвета.
Говорят, это желание слиться с толпой. Ради бога, мне бы и в голову не пришло отождествлять себя с этим стадом.
Серый - это стабильность. Это мой дождь, питерский асфальт, глаза Бренна, размеренное течение жизни, вполне естественное желание слиться с городом - с городом, не с людьми - и мягкая дорожная пыль. Это порох, это пепел и тысячи писем с поблекшими чернильными строками, это "Requiem aeternam" Моцарта и суровое небо над головой.
Вот только отчего же мне так мёртво.
Я дожидаюсь, пока все уснут, и выхожу на балкон. Я ждал этого момента целый день.
Затягиваюсь жадно, поминутно оглядываясь через плечо. Мать не выносит, когда я курю при ней. И не имеет значения, что она спит в другой комнате.
Остро пахнет осенью и дождём. Сигаретный дым вполне гармонично дополняет эту симфонию ароматов.
Капли срываются с карниза и разбиваются о пальцы. Сигарета слегка намокает, но не гаснет.
В этот момент мне абсолютно плевать на намерение завязать с курением. Мне слишком хреново, чтобы отказать себе в возможности выпустить в осень вместе с дымом немного своей боли.
Боль. Боль. Больбольбольболь. Внутри всё переворачивается и скручивает внутренности в один большой вибрирующий ком. Последняя затяжка - и жалкий трупик сигареты отправляется в свой первый и последний полёт.
Я с наслаждением вдыхаю ночной воздух и собираю капли, падающие с карниза, сложив ковшиком ладони. Здесь дождь пахнет дождём, а не бензином. Я уже почти забыл, как это бывает.
Я закрываю балконную дверь и иду в ванную.
Стою под душем, вспоминаю о своём "жаль, что нельзя вымыть с мылом душу", невыразительно смотрю на мигающие цифры на табло водонагревателя. 76.
Семьдесят шесть. Ну нет, так долго мне точно не протянуть.
Какие-то странные, будто и не мои вовсе, рассуждения о тихом загородном доме, кресле-качалке на крыльце и долгих закатах, когда тёплые лучи заходящего солнца ласкают слегка подрагивающие пальцы, цепко сжимающие любимую книгу, заставляют щуриться и улыбаться, а время кажется таким бесконечно долгим и всё тянется, тянется, тянется, пока последние лучи скользят по широким ступеням крыльца.
Когда я выключаю воду, на табло мигает злополучное 27.
Двадцать семь.
Когда меня впервые посетила мысль, что я умру именно в этом возрасте?
Я родился, когда моей матери было двадцать семь лет. Что ж, было бы логично умереть практически на пороге тридцатилетия.
Я механически вытираюсь и натягиваю на чуть влажное тело майку. Серую. У меня почти все вещи серого цвета.
Говорят, это желание слиться с толпой. Ради бога, мне бы и в голову не пришло отождествлять себя с этим стадом.
Серый - это стабильность. Это мой дождь, питерский асфальт, глаза Бренна, размеренное течение жизни, вполне естественное желание слиться с городом - с городом, не с людьми - и мягкая дорожная пыль. Это порох, это пепел и тысячи писем с поблекшими чернильными строками, это "Requiem aeternam" Моцарта и суровое небо над головой.
Вот только отчего же мне так мёртво.